градо-строительное)

град обреченный

Это сказка про город, где серое небо и лужи, где по стенам стекает потоками ватная тишь, где ведут разговоры лишь ветер, что вечно простужен, да пустое стаккато капели по катетам крыш.
Это сказка о том, как за день повзрослели все дети, как обрюзгли их лица и стали грубей голоса. Как гигантским хвостом в гробовой тишине на рассвете улетели все птицы туда, где видны небеса. Как один за одним уходили из города люди и какими похожими были их взгляды, когда повторяли они: «Не бывает чудес. Здесь не будет ничего, только дождь…» – и спешили уйти. Навсегда.
Слушай…
Я расскажу, как пустынно на улицах ночью; как, лишенные света, торчат по углам фонари, как глумливо и жутко безумною птицей хохочет разгулявшийся ветер. Как тихо гниют изнутри опустевшие здания, парки, скамейки, качели; как разбитыми окнами слепо глядят этажи…
И быть может, когда-нибудь ты улыбнешься несмело и шагнешь за порог и тихонько шепнешь: «Покажи…”
И закружится вьюга!
Со свистом зима-неумеха через город прокатится белым шальным колесом, и умчится на юг, и отпустит по улицам эхо до заката шататься слепым неприкаянным псом.
А потом будет вечер, повозки, огни, экипажи, звон упавших монет, по камням мостовой – сапоги, крик мальчишки-газетчика, реки зонтов, саквояжей, дилижансов, карет… и шаги, и шаги, и шаги… И появится свет, и за окнами синие шторы, и возня и проказы детей, что не могут уснуть…
Мы отправимся в этот оживший заснеженный город, если ты в этой сказке поверишь в него…
Хоть чуть-чуть.
(с)Павел Шульга

____

1.

Я готова поверить словам, что крадутся в тумане, что летят светляками в холодное небо души, и доверчиво-тонко звенят медяками в кармане… Ты зовешь за собой – но…
Постой, погоди, не спеши!
Я боюсь волшебства.
Это страшно — чудесные сказки.
Слишком больно потом пробуждаться от ласковых снов.
Темнота надевает на мир ирреальные маски, посылает гонцов: их маршрут, к сожаленью, не нов — прямо в сердце, чтоб там погостить, а потом поселиться…По проторенным тропам идти — велика ли печаль?
Говоришь, ожидают балы и счастливые лица…и соболье манто так лениво спадает с плеча, и, мерцая, ложится на снег, замирая пушистым шоколадным зверьком…где-то музыка, смех и шаги, и под звон колокольцев проносятся тройки со свистом удалых ямщиков…
Разум шепчет и шепчет: «Беги! Что ты делаешь, глупая девочка…Брось! Осторожней!
Перестань! Прекращай, слышишь? Это уже не игра!»
И безликие мысли разбуженной стражей острожной окружают и вряд ли позволят уснуть до утра.
А за окнами — холод . В январской слепой круговерти мастерица-метель за окошком плетет кружева из ветров.
Как на грани у жизни и смерти, покаянно и глухо шепчу:
— Я боюсь волшебства…

(с)Алина Марк

____

2.

Что ответить тебе?..
Да, наивная вера чревата. Романтичная сказка сегодня — сомнительный дар. У тебя за спиной облаченный в сияние Фатум выжидает момент чтоб обрушить смертельный удар. Ты по жизни идешь, выбирая такие тропинки, где не будет подвоха, и каждый всегда при своих, где отмерены строго и горя, и счастья крупинки, и о чуде мечтать может только законченный псих.
А взамен я тебе предлагаю разрушенный город, полумертвый от боли, блюющий дождем и тоской, разливающий ночь по квадратам бетонных заборов, в одиночестве пьющий ее, словно жалкий изгой. Этот город еще не рассыпался каменной грудой, по артериям улиц еще циркулируют сны. Он не умер, пока существует надежда на чудо, и нелепые сказки кому-то, возможно, нужны.
Он не умер, пока мимо брошенной мокрой заставы, семафоров, слепых от дождя и туманных полос, голося от отчаянья, мчатся ночные составы, на осколки дробя тишину перестуком колес.
Он не умер, хотя на перронах пустого вокзала только ветер по лужам рисует свои вензеля, и тяжелая пыль проползает по каменным залам, и в застывшем депо доживают свой век дизеля, и вагоны сцепились в предсмертном стальном абордаже, и запутались рельсы и ржавчина ест провода…
Этот город тебя будет ждать до последнего, даже если ты в этой сказке забудешь о нем навсегда.

(с)Павел Шульга

___

3.

Этот город заполнен до края печальным туманом (оттого мы, наверное, с ним сумасшедше близки…) и, возможно, поэтому — хоть и покажется странным – переулки пусты и устало молчат тупики. Как и я, он не верит словам — слишком было их много. Громогласных и звонких, но канувших в Лету — легко! — так порхают над узкой речушкой слепые поденки, так лакает ежонок луны в небесах молоко, так пустынной, иссушенной временем, выжженной глиной жадно пьются неверные робкие капли дождя.
…Мой навязчивый сон — что с бесстрастно-презрительной миной тот, кто рядом, кивнет, и шагнет в никуда, уходя. Что открою глаза в темноте — и развеется морок, и останется: пустошь, развалины, возгласы сов. Будет красться голодными крысами мусорный шорох, притворяясь звучанием шепота и голосов. Будет время ползти молчаливой бесцветной гадюкой, отравляя касанием камни не греющих стен. И беспомощный взгляд, переполненный болью и мукой, отразится в витринах… Тот город – свобода ли, плен? Что ты скажешь мне, милый? Душа погружается в мрамор, в алебастровый холод заброшенных древних дворцов. И потерянным выдохом гаснет неслышное «Мама…» И не тают снежинки, случайно упав на лицо…
Я боюсь, да, мне страшно, прости…
Ты ни в чем не виновен, это эхо из прошлого — тени неверия…
Яд, безнадежно впитавшийся — выступил на полуслове, и потом стек слезой по щеке…
Ничего не тая, инквизиция памяти пишет свои приговоры – мол, виновна во всем, от духовной своей слепоты…
Только город — стоит, опустевшим безмолвным укором.
Знаешь, я…
Я останусь.
Но — если останешься ты…

(с) Алина Марк

___

4.

Значит, мы остаемся…
И стены, покрытые прелью, тихо вздрогнут, и город очнется от долгого сна. И окажется вдруг, что уже середина апреля… Середина апреля, а значит, что где-то – весна. Время тронется с места, суставами хрустнув устало, город сбросит с себя посеревший лежалый туман, что годами лежал у него на плечах одеялом, не дающим дышать, безобразным, сводящим с ума.
Ткани мира порвутся. Сквозь дыры, прорехи и щели в город ринется сказка, закружится, словно вода. Хрипловатым прокуренным голосом виолончели под смычками пассата в ночи запоют провода. И закончится дождь. И луна, на улыбки скупая, лихо свистнет сквозь зубы во всю желтоглазую мочь, и последний фонарь подмигнет на ветру, засыпая, запоздалым кивком отпуская усталую ночь. И под солнцем, взошедшим впервые за долгие годы, испарятся скелеты изъеденных влагой домов. Старый город умрет, принимая у нового роды, и растает, как дымка, мираж из несбыточных снов.
А на смену ему по ущельям, долинам и склонам, раздвигая деревья, топча молодую траву, хлынет сказочный мир, неподвластный унылым законам и способный поэтому сны воплощать наяву. Он придет, игнорируя сметы, балансы, итоги, он не станет в обход, он ворвется сюда по прямой. Этот мир только наш, мы с тобой в нем создатели, боги…
…только – слышишь меня – не забыть бы вернуться домой.

(с)Павел Шульга

5.

Вот и кончилось все.

Как по нотам, разыграна пьеса. Словно занавес, мягко ложится вечерний туман, прикрывая собою углы и неровности среза декораций, способных раскрыть театральный обман. Показалось в какой-то момент: все сорвется, он скажет: «Did you feel you were tricked…», а она — рассмеётся в ответ… Мне пришлось постараться в тот вечер: огни, экипажи и, для полной гарантии, звон полновесных монет…

Понимаю, что раз приручив — вечно буду в ответе. Но ведь я — не жесток, обещаю не быть с ними груб. И сегодняшним вечером теплый и ласковый ветер им играет на флейтах торчащих над крышами труб. И сегодняшним вечером, не по весеннему жарким, в этом танце с волками, пусть даже всю ночь до зари, я их буду водить по проспектам и сказочным паркам, зажигая пред ними и вслед им гася фонари. Все теперь позади, все свершилось, не думай о плате. Пусть они не вернутся домой, (да какой в этом толк?)… Эта смелая девочка в марком малиновом платье и теперь не такой одинокий (мне кажется) волк. Подбирая финал, мизансцены плетя оригами, я смотрел как они, разрывая остатки оков, так по детски наивно себя ощущали богами, что в какой то момент я хотел показать им богов. Я хотел показать им, что город — не каменный ящик, что откроется суть лишь готовым идти до конца… Красота — не в глазах (как наивно считают) смотрящих, красота — она в душах и настежь открытых сердцах.

Скажет линий трамвайных изгиб знатоку хиромантий: не плохой, не хороший, не злой — это все ни при чем… Очевидно я все-таки неисправимый романтик и, конечно, как всякий романтик, — увы, обречен. Гобелены пейзажей, картон городских декораций — закрывает все занавес. Пусто. Останется лишь силуэт белой чайки, что в поисках аллитераций одиноко несется над гипотенузами крыш. И уже не понять никогда: то ли быль — то ли небыль… Можно требовать, спорить, кричать, можно ставить на кон… Еле видимым крестиком вышит на канвасе неба то ли гордый грифон, то ли самый последний дракон.

 (с) slithy toves